Хорольская яма [изд. 1989 г.] - Евгений Степанович Кобытев

с рисунками и записями, когда начало смеркаться, отделяю от чистой бумаги и прячу в потайной карман у пояса, где у самого тела храню свидетельство о рождении и удостоверение об окончании художественного института. Отныне я буду чувствовать себя будущим свидетелем обвинения, как бы находившимся в невольной глубокой разведке, и это сознание в какой-то мере будет укреплять меня.　

Ночь провожу в своем новом жилище.　

На другой день, после кормежки, сойдя под вечер в Яму, я заглядываю в свою пещеру. Из полумрака норы, из-за поднятого воротника шинели с тревогой и немой мольбой смотрят на меня большие, печальные, уже «нездешние» глаза… То, что я, на какой-то миг задержавшись, прочитал в глубине этих бездонных исстрадавшихся глаз, заставило меня, содрогнувшись, отойти в сторону. Долго не оставляет меня тревожное тягостное чувство: я как будто заглянул в могилу с ожившим от моего взгляда покойником.　

В одно холодное утро я увидел в толпе фигуру человека в легком синем комбинезоне, без головного убора. Лицо этого человека показалось мне знакомым. Подойдя ближе, я узнал в нем известного уже тогда в Киеве художника А. И. Резниченко, который перед войной часто публиковал свои рисунки и карикатуры в местных газетах. Сейчас он стоял и, ежась от холода, трясся, засунув руки в карманы.　

— Резниченко, это вы? — спросил я вполголоса, приблизившись к нему вплотную.　

Резниченко вздрогнул и побледнел: ничего хорошего ее сулило ему то, что его опознал в лагере незнакомый человек, который мог выдать фашистам автора злых карикатур на Гитлера и Муссолини, а к тому же еще и еврея. Внимательно посмотрев на меня, Резниченко спросил полушепотом:　

— Откуда вы меня знаете?　

— Я знаю вас хорошо как художника, встречал вас на лекциях московского искусствоведа Чегодаева, — ответил я ему.　

Окончательно успокоившись, он воскликнул:　

— Ах, какая жизнь была! Какая жизнь была!..　

И, стуча зубами от холода, он бессвязно рассказал о том, что уходил из Киева на своей легковой машине, был схвачен как военный и брошен в Хорольскую Яму. По всему было видно, что легко одетый Резниченко находится в состоянии крайнего упадка сил и духа.　

— Вы не вздумайте сказать свою фамилию, — шепнул я ему.　

— Нет, ни в коем случае, — встрепенулся он.　

— Что же вы думаете делать?　

— У меня есть здесь, поблизости от Хорола, хорошие знакомые, мне бы только вырваться из-за проволоки, они бы меня укрыли.　

И мы стали вместе протискиваться к еде. Людские волны и давка разнесли нас в разные стороны, и я больше не видел Резниченко в лагере. Велика была Хорольская Яма, человек терялся в ее толпе, как щепка в море.　

Позже Резниченко бежал из лагеря, вышел к нашим где-то у Харькова. После войны он стал известным художником, лауреатом Государственной премии.　

…Через несколько дней нас, большую партию узников, построили в колонну и погнали по дороге в направлении к Хорольской железнодорожной станции. Как всегда на маршах смерти, позади нашей колонны на холодных, скользких от грязи камнях мостовой остались лежать недвижимо несколько наших товарищей…　

Мы вначале думали, что нас гонят в эшелоны, но, не доходя до станции, колонну завернули влево, к пустынной территории, над которой возвышались затянутые пеленой моросящего дождя невысокие одноэтажные строения, сараи-зернохранилища и высокое серебристо-серое здание элеватора. Приближаясь к элеватору, мы еще издали услышали встревожившие нас невнятные звуки, подобные шуму морской раковины, приложенной к уху. Этот далекий, вначале легкий, журчащий шелест, с одинокими всплесками звуков, при подходе перерастает в звенящий, переливающийся гул. Все существо мое заливает волна тревожных чувств…

Ни с чем не сравнишь и не спутаешь ты теперь этот гул: ни с криками многих тысяч птиц, ни со свистом ветра и ропотом волн во время шторма на могучей сибирской реке, ни с шумом морского прибоя; это многотысячные стоны, крики, зовы, стенания, гневные возгласы, вопли, пулеметные очереди и отдельные выстрелы, слившиеся воедино в нестройной страшной симфонии лагеря. Это шумы нового лагеря смерти — филиала Хорольской Ямы, который после того, когда зимой в Яме не останется ни одного живого человека, станет основным дулагом № 160.

ХОРОЛЬСКИЙ ЭЛЕВАТОР

Каркасные, грубо сколоченные из неоструганных досок и опутанные колючей проволокой ворота лагеря широко открылись, пропуская нашу колонну, и снова закрылись: для одних надолго, для многих навсегда…　

Многих из нас вынесут отсюда зимой на носилках, замерзшими в самых невероятных позах, и будут сваливать закостеневшие обнаженные тела в большую яму перед входом в лагерь и в противотанковый ров за элеватором.　

Стонущая плакальщица-вьюга будет заметать и забивать снегом провалившиеся глазницы и полуоткрытые рты. Когда пройдет необычайно суровая для этих мест зима, когда лежащие страшной арматурой груды скелетов, обтянутых кожей, оттают на весеннем солнце, похоронные команды будут укладывать их в ямах плотнее. Зароют землей эти страшные пасти ям, и гитлеровцы распорядятся разбить над ними цветочные клумбы и водрузить большие деревянные кресты…　

А сейчас мы разбредаемся по лагерю и знакомимся с нашим новым жильем.　

Комендатура, канцелярия, застенки, казармы конвойных, комнаты офицеров находятся перед входом в лагерь, в бывших служебных помещениях элеватора. Как в Яме, над двойным рядом проволочных заграждений, опоясывающих лагерь, возвышаются пулеметные вышки.　

Вся территория лагеря разделена надвое высоким проволочным заграждением. В середине его — ворота шириной в четыре-пять метров. Они, как и главные ворота, опутаны колючкой. В левой половине лагеря, за аппель-плацем, в глубине отсека — каменный и деревянный сараи (бывшие зернохранилища) и навес — крыша на столбах без стен. Между деревянным сараем и навесом — два смежных прохода для кормления, которые ведут во вторую половину лагеря. Эта половина лагеря служит «отстойником» для получивших баланду. В глубине отстойника, за особым проволочным заграждением, — кухня с котлами и большими деревянными чанами для заготовленной впрок баланды. В центре отстойника из-под земли выходит водопроводная труба с краном: воды — хоть отбавляй.　

Здесь 15–20 тысяч пленных. На ночь сараи набивают до отказа, но все же значительная часть узников, как и в Яме, ночует под открытым небом. По всему лагерю размешена тысячами ног глубокая жидкая холодная грязь, которая по утрам подергивается застывшей от заморозков коркой. Корка эта проваливается под ногами первых идущих, и снова все бредут и топчутся в вязкой жирной вонючей грязи, которая, как липкая бумага для мух, держит, засасывает ослабевшие от истощения ноги.　

День в лагере начинается с того, что двери сараев открываются настежь и в них врываются палочники-полицаи. С гиком, с матерщиной, изощренной бранью, рассыпая направо и налево удары, они